Но почему — мои тёмные брови сошлись, как у гувернантки, которая укоризненно смотрит на взбалмошную девицу, порученную её заботам, — почему меня вдруг так озаботила собственная внешность? Неужели эта чёрная цепь, эта подвеска, мягко улёгшаяся между выпуклостями груди, заставила меня увидеть все мои недостатки? Я ни в малейшей степени не завидовала графине… но всё же хотела бы…
Мои слишком бледные щёки покраснели. Нет, я не собиралась позволить себе вдуматься в то, что вызвало эту краску!
Услышав царапанье в дверь, я вздрогнула. Потом поспешно отвернулась от зеркала, забыв о беспорядке в одежде. По моему приглашению вошла Труда. Сделав реверанс, она протараторила:
— Угодно ли благородной леди принять посетителя? Он настаивает, что ему необходимо немедленно переговорить с графиней…
Служанка была явно взволнована, даже встревожена, как будто в чём-то виновата. И мне не нужно было сообщать, кто меня ждёт. Наверное, бессознательно я всё время ждала этого, вернувшись в дом. Я торопливо застегнула муслиновый воротник и спрятала свёрток. А ожерелье оставила, хоть и под воротником. Оно казалось мне таким же удостоверением личности, как и пергамент. Да, отныне я буду его носить, и не только из гордости, но чтобы сохранить храбрость. Высоко подняв голову, я быстро прошла по коридорам и спустилась по лестнице в жёлтую комнату.
На этот раз полковник Фенвик не стоял у окна, в мундире он представлял собой гораздо более драматичное зрелище. Да, на нём по-прежнему был ало-золотой придворный мундир, но над жёстким воротником камзола, как и во дворце, хмурилось мрачное лицо. Я даже мельком подумала, улыбается ли когда-нибудь полковник или он всегда готов разнести какого-нибудь несчастного смертного за ошибки в поведении или в рассуждениях.
— У вас есть новости для меня? — возможно, он пришёл с вызовом, которого я ожидала с самого своего появления в Аксельбурге.
— Чья была мысль приехать сегодня во дворец? — полковник не обратил внимания на мой вопрос, требуя ответа на собственный. Как будто значение имеют лишь его дела.
— А какая в этом разница? Почему мне нельзя выходить? — я постаралась говорить самым холодным тоном. Как обычно, присутствие полковника меня волновало. Я с удивлением поняла, что мне хочется ударить его по лицу, жёсткому, как кремень, чтобы он увидел меня — меня как личность, а не как фигуру в какой–то придворной интриге. И это осознание совершенно необычной для меня реакции так потрясло меня, что я, должно быть, пропустила его ответ.
— …ваше присутствие здесь теперь известно… и следует ждать самого худшего! Мы не знаем, кто виноват в разглашении тайны, но дело это тонкое и его нельзя испортить. До тех пор пока курфюрст беспомощен и зависит от других, мы должны соблюдать осторожность, — полковник расхаживал взад и вперёд по цветастому ковру, совсем не глядя на меня.
Я села с выражением наружного спокойствия. Теперь, справившись со своими чувствами, я увидела, что он действительно очень озабочен. Вот он перестал расхаживать и повернулся ко мне.
— Зависеть от других, тех, кому не доверяешь. Вы понимаете, что это значит? Любое письмо можно заменить, изменить; о нём могут просто забыть, если оно будет передано не тому человеку. Многие всё отдали бы, чтобы помешать ему увидеться с вами, — он замолчал и потёр пальцами подбородок. Хотя взгляд его был устремлён на меня, я была уверена, что он меня не видит. Может, обдумывает новые откровения или предостережения? Молчание затянулось, и я первой нарушила его.
— Из–за сокровищ? — я хотела добавить, что у меня нет никакого желания обладать тем, что я видела сегодня, что всё это великолепие не имеет для меня никакого значения. Это слишком большое богатство, чтобы принадлежать одному человеку. То, что завещала мне бабушка, я приняла и гордилась своим американским наследством, потому что понимала его. Но огромные богатства, выставленные в башне, совершенно не волновали меня.
— Сокровища, — он повторил это слово, презрительно искривив губы, и мне пришлось сдерживаться изо всех сил. — Вот оно что! Вы хотели посмотреть то, что может стать вашим наследством…
Я быстро встала и повернулась к нему лицом.
— Нет смысла обмениваться подобными любезностями, сэр. Очевидно, вы пришли сюда с определённой целью. И если эта цель — порицать меня, то я должна спросить, какое у вас право обсуждать мои манеры или причины моих поступков!
Он сжал кулаки; я видела, как задёргалась мышца у него на щеке. Челюсти тоже стиснулись; я поняла, что он сдерживается с огромными усилиями. После долгого молчания руки его разжались, он покачал головой. И опять не по моему адресу, а, как мне показалось, какой–то своей мысли.
— Графиня, — говорил он холодно и с такой официальностью, которая придавала его словам дополнительный вес. Неужели он действительно собирался осудить меня? Или хотел предупредить? — Графиня, вы в самом деле не можете знать, что скрывается под… — он быстро осмотрел комнату; вся эта мишура словно вызывала у него отвращение, — под поверхностью того, что вы видите. Позвольте уверить вас, что это дело величайшей важности…
— Сэр, я буду очень обязана вам, если вы прямо скажете, зачем пришли, — коротко ответила я.
Следующий его поступок несказанно удивил меня. Он бросил на меня острый взгляд, потом прошёл по комнате — не своей обычной решительной походкой, как всегда, а лёгкими шагами. Я не поверила бы, что он на это способен. Закрыл дверь на защёлку и прижался к ней ухом, вслушиваясь.
Назад вернулся теми же бесшумными шагами, прокрался мимо меня и открыл окно, выходящее наружу. Потом жестом подозвал меня, сделал шаг в сторону и пригласил на балкон, нависающий над садом. Я и не подозревала об его существовании. Когда мы оба оказались снаружи, он захлопнул окно.
Забыв свою враждебность, я пыталась понять. Очевидно, он считал, что внутри нас могут подслушать. Но если графиню избрали в качестве моей спутницы в дороге и теперешней компаньонки, почему её дом вызывает такие подозрения?
— У вас есть причины не доверять кому–то в этом доме, сэр?
— Если вы умны, миледи, — ответил он по–английски, — вы не будете доверять никому и нигде, пока находитесь в Аксельбурге!
— Включая вас, сэр?
Он ничего не ответил на это, но быстро заговорил, как будто должен был за короткое время сказать очень многое.
— Не знаю, что вам рассказывали о здешних событиях. У курфюрста был второй удар… теперь он лишился речи. Он вынужден писать или объясняться знаками. Но окружающие пока осторожны и не смеют противиться его приказам — его прямым приказам. Но, как я уже сказал, многое можно сделать искажением, забывчивостью… Пока я имею к нему доступ — а он на этом настаивает, — его желания исполняются. Но вполне вероятно, что вскоре меня перестанут допускать к нему.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});